Валентина относилась ко мне с ревнивым вниманием:
- Что ты наденешь? А что я надену? Накрась мне глаза, научи, как это делается.
Когда долго не выезжала за рубеж, говорила:
- Ребенок, что-то я поизносилась, мне пора в Париж.
Когда кончались духи "Опиум", начиналась трагедия.
От нее исходил поразительный заряд молодой энергии. С ней можно было говорить обо всем. Однажды мы с ней находились вдвоем в нашей парижской квартире, когда один поклонник прислал мне огромный букет, штук пятьдесят, темно-вишневых роз. Я довольно холодно отреагировала - ну прислал и прислал. Но что творилось с Валей! Она ликовала, расценивала это как свою собственную победу. Расставляла цветы по вазам, восхищалась:
- Посмотри, какая красота! Как я люблю, когда ЗА НАМИ ухаживают!
Как-то раз в Ленинград приехал Морис Дрюон с женой. Получилось, что два дня я была их гидом. Обаяла я его рассказом о тех килограммах макулатуры, трудов Брежнева и Ленина, которые я сдала, чтобы прочитать его "Проклятых королей". Валя Голод устраивала у себя прием в его честь и пригласила Собчака, который сказал, что, если будет Сати, он обязательно приедет. К тому моменту мы уже подружились и питали друг к другу нежные чувства. После спектакля в Мариинском театре мы отправились к Валентине, а он появился со своими заместителями после какого-то телеэфира. Все ели блины с икрой, я переводила, и Анатолий Александрович вдруг сказал Валентине:
- Правда, Сати прелесть?
И Валя, обычно мной восхищавшаяся, промолчала. Когда Собчак уехал, я поняла, в чем дело:
- Тебе не кажется, что это хамство, когда за столом сидят три женщины, делать комплименты одной?
В этом была вся Валя.
Валентина умирала несколько раз, и каждый раз воскресала, как птица Феникс. Однажды пришли ее грабить. Она никому не открывала, а тут вдруг открыла какой-то юной девочке, которая якобы производила перепись населения, пережившего блокаду. А за дверью кроме девушки был еще молодой человек, ударивший Валю по голове. Неопытные грабители не учли, что в дальней комнате находилась домработница, а Валя, падая, схватилась за кнопку сигнализации, связанную с милицией. Их взяли сразу.
Лет за десять до смерти у нее обнаружили раковую опухоль, она лежала в больнице, где к ней пришел врач с "предложением":
- Вы смертельно больны. Хотите умереть без боли и мучений? Завещайте мне картину Рокотова - и я сделаю для вас все.
У нее действительно был уникальный Рокотов. Валентина обещала:
- Я подумаю, голубчик.
Сама же быстро умудрилась связаться с другом, созвонившимся с ее родственниками во Франции, сделала - в те годы, лежа в больнице! - себе визу, ее на носилках довезли до самолета, вывезли в Париж, прооперировали, и оказалось, что огромная опухоль была доброкачественной. Она прожила еще десять лет. Врач в Петербурге намеревался ее просто убить.
Что касается наследства, Валентина немножко сама себя перехитрила. Вокруг нее ходили хороводом все музеи - Павловск, Петергоф, Гатчина, Эрмитаж. Все надеялись, что она завещает коллекцию одному из музеев. Она же без конца переписывала завещание. На ее вопрос: "Ведь мое последнее завещание действительно, а предпоследнее нет?" - ее нотариус отвечал: "Валентина Михайловна, в вашем случае я бы ставил на документах час". Как-то я приехала в Питер, ей было так плохо, что мне казалось, я с ней прощаюсь.
- Ребенок, принеси мне верхний ящик моего комода, - попросила она.
Там хранились все ее драгоценности. Тяжеленный ящик красного дерева лежал у нее на коленях, и Валя, взяв в постель зеркало, примеряла серьги. Обсуждала, с чем сочетается то или иное колье, как надо бы подправить третье. Мне показалось, что и на этот раз она выкарабкается. Потом она позвонила мне в Москву с просьбой забрать ее портрет в овальной раме. На этом портрете она изображена молодой с голыми плечами и недописанной рукой. Художник умер, не закончив портрета. Она всегда говорила, что хочет завещать нам этот портрет, потому что знала, что коллекцию растащат, а портрет за ненадобностью выкинут. В результате она умерла, когда нас не было в России. Несмотря на то что все знали о нашей ближайшей дружбе с Валентиной Михайловной, о ее кончине нам никто не сообщил. Может, боялись, что на правах ближайших друзей мы станем претендовать на что-то из ее коллекции. Кроме пары мелочей, подаренных при жизни, у меня не осталось ничего. Жаль только тот портрет.
Ленинградские чиновники предлагали устроить аукцион из тех вещей, которые не являлись музейной ценностью - стилизованных драгоценностей, безделушек, то есть оценить их в комиссионном магазине и выставить на продажу. Тот, кому это дорого, пусть покупает. Но я отказалась покупать вещи Валентины Михайловны за ту цену, которую назначит комиссионный магазин. Кому досталась вся ее уникальная коллекция - неважно. Говорят, что все по описи сдано в хранилище.
Теперь, когда ее не стало, Петербург без Валентины для меня опустел. Я приезжаю и понимаю, что нет больше моей маленькой квартиры на Восстания.
Для меня так странно, что я больше не наберу ее телефон и не услышу:
- Доча, ты где, когда ты приедешь?
В последние годы она очень сдала, но по-прежнему держалась. Плохо видела, поэтому пудрила нос в три раза больше, чем надо, все равно оставаясь женщиной.
- Говорят, что жемчуг оживает на коже молодых девушек. Какая чушь. Посмотри, у меня за два месяца он уже сияет, - говорила она, встречая меня в ночной рубашке с ниткой жемчуга на шее.
Я так и вижу ее сидящей у стола красного дерева, раскладывающей свой пасьянс.
В последний раз, когда я позвонила ей, трубку поднял участковый, охранявший квартиру:
- Валентина Михайловна в больнице.
Я позвонила в больницу, она говорила очень слабым голосом. На вопрос, что ей привезти, ответила:
- Клубнику. - И добавила: - Со сливками.
Прощаясь в больнице, я понимала, что больше мы с ней не увидимся.
В Париже Валя жила у меня в комнате с белыми стенами. Мы вечерами, выпив красного вина, читали друг другу стихи. Причем у Вали была масса стихов собственного сочинения. Когда она уезжала, я проводила ее до машины, а потом, вернувшись, нашла на кухне записку с ее стихами:
Вы забыли, вы, верно, не помните,
Мы вчера еще были на "ты",
В нашей маленькой беленькой комнате
Не боялись вдвоем темноты.
А теперь мне так скучно под золотом
Бесконечного яркого дня.
Мы на две половины расколоты:
Я без вас, но и вы без меня.
ПЕЧАЛЬНЫЕ СТРАНИЦЫ
СВАДЬБА, КОТОРУЮ Я НЕ ПОМНЮ
Первое свидание мой будущий муж назначил мне
19 апреля у памятника Пушкину (Спиваков тоже не всегда оригинален). С тех пор мы всегда празднуем эту дату, а не день свадьбы, который не заслуживает того, чтобы заострять на нем внимание. Недавно вспомнили, что из тех, кто был на нашей свадьбе, кроме моей мамы и моей двоюродной сестры, осталось совсем немного друзей. Как говорят: "Иных уж нет, а те далече". С нами до сегодняшнего дня только Гриша и Аня Ковалевские. Моя двоюродная сестра Таня больше чем сестра, чем подруга. Мне повезло - нечасто люди имеют такую родную сестру, как моя Татьяна. С годами Танино присутствие стало мне необходимо, как воздух.
Даже моего папы на свадьбе не было. Мы с Володей решили пожениться срочно, я была на третьем месяце беременности Катей. До этого Спиваков все медлил. Он бы рад был жениться, но его мама считала, что артист должен быть свободен и вообще не родилась еще та, которая достойна ее гениального сына. В этом случае мама неоригинальна, и я была не первой в такой роли. Незадолго до своей смерти моя свекровь передала мне фотографии свадьбы Володи с первой женой. Раньше она мне боялась их показать, не зная, как я отреагирую. А мне они безумно дороги. На одной из них на обороте написано: "Вовочка женился в 20 лет в отсутствии родителей". Это весьма характерно.
На нашей свадьбе Володина мама все-таки присутствовала - не в загсе, а уже дома. Предложение Володя сделал мне по телефону: он позвонил из Сибири с гастролей, и я сказала ему, что в ГИТИСе у меня прошло предварительное распределение, на меня пришел запрос из Ереванского театра русской драмы, куда я и собиралась отправиться работать. Через два месяца я заканчивала институт, оставаться в Москве не могла из-за прописки. Я ненавидела это слово, так как одним из доводов людей, меня не принимавших, было то, что я, дескать, как каждая вторая провинциалка, любой ценой хочу выскочить замуж за москвича. А я не хотела, так как знала, что в Ереване, имея багаж московского театрального образования и четыре главные роли в кино, буду одной из первых актрис своего поколения. Я была уверена в себе, понимая, что в Армении у меня будет все: театр, телевидение и киностудия "Арменфильм".
- Никуда ты не поедешь. Ты останешься в Москве,
я хочу, чтобы у нас была нормальная семья, - сказал Спиваков по телефону. - Детали обсудим.
Мы выбрали майский день, когда Володя оказался проездом в Москве. Мой папа был на гастролях
в Югославии.
- Подумаешь, свадьба - это формальность. Приедет твой папа, мы все вместе посидим, - убеждал меня Володя.
Теперь уже я думаю, может, действительно свадьба - это формальность, особенно когда вслед за пышной свадьбой люди с годами отдаляются и нередко еще "пышнее" разводятся. Но теоретически, имея такую возможность, надеюсь "отыграться" на свадьбах своих дочерей. Чтобы было все как положено: кольца, фата, длинные платья. Разве что маршем Мендельсона могу пожертвовать.
Вообще свадьба наша получилась скомканная. Директор "Виртуозов Москвы" Роберт Бушков, в те годы руководивший всей творческой и личной жизнью Спивакова, имевший генеральную доверенность на все, в том числе на женитьбу и развод, сказал мне при подаче заявления:
- Нечего тебе менять фамилию.
Видимо, он был уверен, что этот брак продлится недолго. Но я очень любила Роберта Бушкова и верила ему. Он был моим взрослым другом, мне обидно, что
в жизни мы разошлись. Он называл меня "Сатисфакция". Единственный тост, который произнес на свадьбе этот солидный, сильный человек, не нашедший других слов, звучал так:
- Ну, будем все здоровы.
Вообще, все сидели притихшие, боясь вспышки гнева родственниц жениха.
Перед свадьбой мы с Володей поехали в лесочек рядом с нашим домом на Юго-Западе
и фотограф Гена Андреев сделал несколько снимков: получилось черно-белое фото, по жанру - что-то в стиле "Рабы любви".
Еще от свадьбы у меня осталось воспоминание: когда открывали шампанское, пробка рванула так, что облило картину Григорьева, висевшую на стене. Ее пришлось реставрировать, а пятна на потолке сохранились до нашего переезда.
ЛИЗА
Когда мы только стали встречаться, Володя познакомил меня со своей мамой. Помню первый ужин у нее и как она внимательно на меня смотрела. И, гладя меня по руке, говорила:
- Я счастлива, что Вовочка встретил такую девочку. Какие у тебя красивые руки...
В общем, ощущение мгновенной, легкой победы, блестяще сданного экзамена не покидало меня весь путь назад домой. Мы ехали по ночной Москве, светила огромная круглая луна, хотелось, чтобы так было всегда. Горько это сознавать, но очень скоро все изменилось.
Володя будто бы стеснялся своих чувств и на мои вопросы отвечал уклончиво:
- Не думай, что маму так легко покорить. У меня еще есть сестра - это совсем другое. Она скоро вернется с дачи... Это очень непросто...
- Да что непросто? - недоумевала я.
А он знал. И не мог, не хотел меня огорчать. С возвращением Володиной сестры Лизы все действительно "скисло": мама очень сухо говорила со мной по телефону, Лиза вообще наотрез отказывалась со мной общаться. Я сделала попытку, шаг навстречу: приехала к ней, попросив выслушать меня, уверенная, что при желании все можно понять. Но у Лизы желания слушать меня не было. Дверь захлопнулась. Я словно проснулась после недолгого счастливого сна.
Папа всегда учил меня: прежде, чем осуждать, попытаться встать на позицию оппонента, "влезть в его шкуру" и понять мотивы его действий. Короче, представить, что ты - это он. Суть Лизиного неприятия самого факта моего существования - в обстоятельствах ее жизни. Долгие годы она была не замужем, Володя - не женат. Если прибавить к этому, что с детства они были обожающие друг друга брат и сестра, что Володя называл ее в письмах "любимая кукла моего детства", что многие годы в его жизни не было женщины важнее и ближе, ей показалось, что я отнимаю у нее брата. Ей было тридцать, Володе - тридцать восемь. Никакие доводы, что брат влюблен и хочет наконец попытаться во второй раз создать семью, ее не убеждали. А моя наивная уверенность, что она может, не теряя брата, обрести во мне сестру, - тем более. Горько, но весь этот конфликт, принимавший подчас уродливые, экстремальные формы, длился восемнадцать лет с небольшими паузами. Например, когда Лиза вышла замуж и ждала ребенка, мы вдруг начали общаться. Я тоже ждала вторую дочку. Лизина Саша родилась
18 января, моя Таня - 19 апреля. Помню, как держала на руках ее трехмесячную Сашеньку за пару дней до Танечкиного рождения...
Перескачу через все эти годы, многие из которых сейчас больно вспоминать, потому что ничего нельзя исправить. Потому что ее больше нет. Лизы нет. Она умерла 24 июля прошлого года. Умирала долго, мучительно... Мы вновь начали общаться только в последние месяцы ее жизни, когда я знала, что она уходит. А она чувствовала, но, конечно, не хотела до конца верить и боролась, как могла.
Мы общались в эти месяцы как с чистого листа, никогда не вспоминая прошлого, не говоря о серьезном, скользя над обидами, уклоняясь от объяснений... Но бывают несказанные слова, которые врезаются в память, оставляя там метки. Всякий раз в это жаркое, сумасшедше красивое парижское лето, проделывая путь до ее больницы за рулем автомобиля, я мысленно говорила с Лизой, понимая, что никогда не произнесу этих слов вслух. Я сожалела о тех невозвратимых годах, испорченных враждой, глупыми амбициями, сожалела об издерганных нервах единственного любимого человека - моего мужа и ее брата. Я мысленно утешала ее, умоляя быть сильной. И еще, поднимаясь на лифте в госпитале и подходя к дверям ее палаты, старалась "сделать лицо", чтобы она не прочла в моих глазах все, что я уже знала от врачей. Мне хотелось кричать от бессилия, хотелось даже, чтобы снова воцарилась вражда - пусть она меня ненавидит, но только не надо умирать, не сейчас, не так! Мне хотелось говорить всем вокруг, как надо беречь друг друга. Ведь все мы - сильные, смелые, решительные, полные убеждений, гнева, веры, нашей правды, - в сущности, такие ранимые и крошечные перед лицом смерти. Лиза, как же так случилось, что мы прожили восемнадцать лет, так и не узнав друг друга?! Когда-нибудь, может быть,
я смогу написать обо всем поподробней. Сейчас еще рано, все это слишком свежо и очень больно. Лизино лицо все время стоит у меня перед глазами...
Ее Сашке четырнадцать лет, как и моей Татьяне. Может, Господь дал мне возможность восполнить пробел длиной в восемнадцать лет через Сашу, через мое с ней общение? Не знаю. Но когда в день Лизиной кончины Саша, которую я не видела семь лет, спросила, буравя меня серыми Лизиными глазами:
- А ты будешь любить меня, как мама?
я почувствовала, что теперь у меня четыре дочки, что она - мой ребенок и люблю я ее так же, как и моих дочерей. Знаю, когда-нибудь Сашенька все это поймет. "Времени надо дать время" - как говорит французская пословица.
МУЗЫКА, ВИТАМИНЫ
И НИ КАПЕЛЬКИ НЕФТИ
Иегуди Менухин всегда был для меня мифом. Дело в том, что у папы было два бога - Хейфец и Менухин. C детства помню их фотографии у нас в книжном шкафу за стеклом. Знакомство с Менухиным было для меня равноценно знакомству с живым Пикассо или Лоуренсом Оливье. Впервые я увидела его в Москве, когда Менухин приезжал на концерты в 1987 году. Помню, как они вдвоем с Викторией Постниковой вышли на сцену - он такой маленький, сухонький, а она - пышная и крупная, с длинными волосами. Она вела его под руку (он тогда неважно ходил, хотя всю жизнь был по натуре живчик, занимался йогой, стоял на голове, прыгал). В зале тогда кто-то сострил: "Пукирев. "Неравный брак"". Потом, когда Менухин играл концерт Баха для трех скрипок с Игорем Ойстрахом и Валерием Ойстрахом, придумали еще одну ужасно злую шутку. Менухин тогда выступал после инсульта, из-за которого вскоре перестал играть вовсе: тряслась правая рука, и он не мог ровно вести смычок. "Шутка" звучала так: "Концерт для отца, сына и Святого духа".
А спустя год мы, приехав в Мюнхен, остановились в отеле "Four Seasons" , где жил и Менухин. Папы моего тогда уже не было в живых, а его кумир ужинал с нами в ресторане отеля. Я помню это невероятное ощущение, что сам Менухин сидит рядом со мной. Я совершенно потерялась. Нам подали черный рис - такой длинный, неочищенный. Я впервые его видела и к блюду даже не прикоснулась. Иегуди говорил на всех языках - немецком, английском, польском, французском и даже русском, поскольку у него были русские корни. И он меня по-русски спрашивает:
- Ты это не ешь? Можно я его возьму? Обожаю черный рис.
Когда я увидела Менухина, который "клевал", наклонившись набок, черный рис из моей тарелки, помню, у меня перехватило горло от ощущения, какая я счастливая: сам Менухин ест из моей тарелки черный рис!
Пути Спивакова и Менухина часто пересекались. Первая встреча произошла очень давно, когда Спиваков играл концерты в пользу школы Менухина. Концерт этот запомнился тем, что Володя накануне сломал палец на ноге (счастье для скрипача - сломанный палец на ноге, а не на руке), потому весь концерт он играл, стоя в одном ботинке, другая же нога была забинтована. Потом они оказались вместе в жюри конкурса Паганини в Генуе. Менухин, будучи председателем жюри, прилетел ко второму туру. После утреннего прослушивания он позвал Спивакова и предложил пройтись:
- Пойдем погуляем, покушаем, а заодно ты мне расскажешь, что тут происходит, кто интригует. Тебе я доверяю.
Во время той прогулки он то и дело заходил в магазинчики в поисках фляжки для виски, как потом выяснилось, для любимой жены.
В 1992 году Иегуди приехал и выступил на фестивале Спивакова в Кольмаре. И сразу же Володя объявил, что следующий фестиваль в 1993 году будет в честь Менухина. Накануне они с Башметом играли в Страсбурге "Симфонию-концертанте" Моцарта, Менухин дирижировал. Юрий Рост сделал потрясающие фотографии, и перед тем, как он начал снимать, Иегуди закричал:
- Подождите, я должен причесаться, моя Дайана не любит, когда я непричесан.
Его любовь с Дайаной была необыкновенной. Она написала о нем блестящую книгу "Подруга скрипки", одни из лучших мемуаров, которые я читала. В этой паре роли распределялись так: она - больная, он - здоровый. У нее были проблемы с бедром, легкими, сердцем, позвоночником. В отелях Дайана либо спала, либо выходила со своей неизменной фляжкой виски, опираясь на трость. Дайана в молодости была балериной, еще во времена Нижинского танцевала в Дягилевских балетах. Стройная, сухая, с ярко накрашенными губками, несколько резкая, но в то же время - ужасно правдивая. Когда я говорила ей комплименты по поводу ее книги, она ответила так:
- Я написала ее, чтобы читать было забавно. Надо писать легко. Что вспоминать о том, как у меня умер ребенок, которого я родила? Кому это интересно, кроме меня? Не хочу, чтобы меня жалели.
Она вспоминала, как Менухин всегда говорил, что его первая жена была его первой ошибкой. И заключала:
- Надеюсь, что я не стала второй.
Он ее обожал, бегал за ней, семеня. Когда она приехала на фестиваль в Кольмар, он, до того ласково общавшийся со всеми, охотно раздававший автографы, агрессивно реагировал на любые попытки остановить его, если он шел с Дайаной.
Есть замечательная история о том, как они однажды проходили паспортный контроль и она написала в графе "профессия" - "раба". На вопрос пограничника:
- Мадам, что вы написали, как это понимать? - она гордо и недобро ответила:
- Раба! Вот мой муж. Разве можно быть женой этого человека, женой скрипача, и не быть рабой?
В финале кольмарского фестиваля Спиваков придумал сюрприз: они с Менухиным сыграют пьесу Гершвина. Иегуди сказал Володе:
- Я не могу играть, я давно не занимался, у меня дрожит рука.
Но Спиваков был непреклонен, он достал Менухину скрипку, ноты, и они начали репетировать. Каждый день они приходили в наш номер, садились в ванной, плотно закрывали двери, надевали сурдины и, чтобы никто не услышал, начинали готовить свой сюрприз. Наконец на третий день, достигнув определенного совершенства, они перешли в маленькую комнату, где Володя располагался на кровати, Иегуди - на стуле. И вдвоем они продолжали колдовать над партитурой.