Концерт, в котором Менухин в последний раз играл на скрипке, к счастью, снимало наше телевидение. Пьеса Гершвина называлась "Somebody Loves Me" "Кто-то любит меня".
Что безумно подкупало в нем - Иегуди был способен открыто, щедро, откровенно восхищаться чужим талантом. Он сознавал свое величие и понимал, что он был за скрипач. Когда ему что-то не нравилось, был жесток, мог сказать, что это отвратительно. Но когда видел талант, пусть даже небольшой, то не скупился на похвалы. Когда Менухин говорил: "Marvelous! Fantastic!", он дарил человеку крылья. То же сейчас я вижу в моем муже, и меня это восхищает.
Я вышла замуж за молодого, яркого, блестящего скрипача, представителя своего поколения и героя своего времени, но вот на последнем фестивале в Кольмаре Лоран Корсиа, новая французская звезда, сказал:
- Так уже никто не играет.
Мне было приятно, но и взгрустнулось - Спивакова уже ассоциируют с другим временем. Молодые дышат в спину, а он этого в принципе не боится. Володя внутренне человек абсолютно свободный и поэтому великодушный. Он, например, не боится выйти на сцену дирижировать Вадиму Репину - первому скрипачу нового поколения, глубокому, стильному, тонкому, виртуозному, с идеальным вкусом.
Иегуди был великодушным, широким, простым. Да, он знал, что он гениальный скрипач и плохой дирижер.
- Я не дирижер, - говорил он, - я просто не могу жить без музыки. Я выхожу на сцену, потому что мне необходимо общаться с музыкой.
Мне же было очень обидно, когда я замечала в оркестрантах, даже в "Виртуозах Москвы", которых Володя старался правильно настроить, пренебрежение к Иегуди как к дирижеру. К примеру, ни один из оркестров, приглашенных на юбилей Ростроповича, не хотел играть с Менухиным. А ведь когда этот человек выходил на сцену, от него исходил свет. И какое счастье было присутствовать при этом! Он действительно был как Святой дух - что-то вроде голубя, которого изображают на чаше.
Я помню, как Менухин всегда восхищался постановкой рук Спивакова. У Володи действительно уникальная постановка правой руки, об этом все говорят. Как-то в Москве Спиваков играл Пятый концерт Моцарта, дирижировал Менухин. И вот в каденции, помню, Володя тянет ноту - он может тянуть сколько угодно, - но даже у него смычок "кончается", а Иегуди стоит за пультом, смотрит завороженно и никак не дает вступления оркестру. Потом он сказал Володе:
- Ты меня прости, я засмотрелся - как это ты так ведешь смычок, что он получается у тебя таким длинным? Я так не могу.
В Кольмаре на фестивале солисты готовятся к выступлению в часовне за собором Святого Мэтью, где проходят концерты. Как-то раз Менухин меня сильно напугал - зайдя перед концертом в часовню, я увидела, что он лежит на полу прямо у подножия распятия. Оказалось, он расслаблялся по-йоговски. В другой раз я застала его скачущим - это была разминка. Иегуди вообще очень следил за своим здоровьем и всегда пил витамины - В12, B6, С, Е. Специальные, швейцарские. Как-то за ужином он ужаснулся:
- Володя, ты не пьешь витамины? Подумай о себе и своих детях.
На следующее утро Менухин уехал и оставил нам в рецепции письмо, сохранившееся у меня, и пакет со всеми своими витаминами, которые нельзя нигде купить, кроме Швейцарии и Лондона. Он всегда писал первую фразу по-немецки: "Lieber Volodya", затем следовал текст по-английски или по-французски, а заканчивал по-русски: "Целую, твой Иегуди". В письме были подробные пояснения, какой витамин, когда и сколько надо принимать - до обеда, после обеда и так далее. У меня сохранилось еще одно его письмо, которое он написал Бернадетте Ширак с просьбой помочь семье Спивакова с французскими документами. Это было еще до нашего отъезда в Испанию. Я не отправила его, а после смерти Иегуди нашла в бумагах. То, как он написал о Володе, говорит об их удивительном взаимопонимании.
Вообще, Менухин был человеком парадоксальным. Он мог быть глубоким и игривым, реалистом и мечтателем, философом, поэтом, только не ханжой и не занудой. С ним никогда не бывало скучно. Помню, его однажды спросили:
- О чем вы мечтаете?
Он ответил:
- Я мечтаю, чтобы на планете не осталось ни капли нефти, человечество платит за нее слишком дорого.
Последний раз мы встретились в круизе, организованном Андре Борошем, основателем фестиваля в Ментоне. Володя участвовали в нем семь раз. "Музыкальный круиз" по Средиземному морю проходил на корабле "Мермоз". На сорок первом круизе, после смерти Андре, все прекратилось. Публика там собиралась очень богатая, любящая классическую музыку, в возрасте от пятидесяти до ста двух лет. На каждой второй дамочке там была надета "Оружейная палата", и за те деньги, которые публика платила за круиз, "артистов подавали в меню". Сначала недолгий, неутомительный концерт, потом ужин по всем правилам французской гастрономии, потом снова концерт и вечерняя тусовка на палубе. Днем, если артист рискнул выйти к бассейну, его облепляли старушки. Но этот круиз дал нам множество друзей на последующие годы жизни, а также мы посетили много стран, куда просто так поехать нет времени. Марокко, например, куда я с тех пор очень хочу вернуться. Но корабль был такой старый, что сейчас его отогнали в какой-то порт и переделали в казино. Все испытывают по этому круизу сильную ностальгию.
И с Менухиным в последний раз мы виделись именно там. Дайана болела, он приехал один. На стоянке в Греции в античном амфитеатре концерт Мендельсона играл французский скрипач Давид Грималь. Был ветер, ноты куда-то уносились, в первом ряду на стуле перед всеми сидел Менухин. Играл скрипач средне, а потом подошел к маэстро и спросил его мнение. Менухин пригласил его к себе в каюту и разнес в пух и прах. Давид вышел красный и возмущенный. Но если сам Менухин говорит: "Здесь плохо, а здесь катастрофа", - скрипач должен быть счастлив - у него есть к чему стремиться. Как можно было этого не ценить?
На другой день Менухин дирижировал, а Володя играл концерт, который состоялся во время остановки корабля в Венеции в знаменитой церкви Скуола Сан-Рокко, где все фрески написаны Тинторетто. Менухин сказал в тот день:
- Володечка, ты играешь как ангел!
Это был мистический день: жара, туман как молоко, так что ничего не видно в двух шагах, и при этом льет горячий дождь. Менухин всегда отправлялся на концерт уже одетым, в лакированных туфлях с репсовыми бантиками, в темном или светло-голубом смокинге, белой рубашке и бабочке. Нам подогнали вапоретто, мы с Иегуди сели позади, а Володя - впереди, так как он всегда волнуется и его лучше не отвлекать. Темная вода, дождь, туман - и мы вдвоем с Менухиным на сиденье в за-крытой гондоле. Спрашиваю:
- Иегуди, ты волновался когда-нибудь, только правда?
- Ни-ког-да, - отвечает мне Менухин. - Я жил нетерпением наконец выйти на сцену, вынести скрипку, начать играть и чувствовать это единение с музыкой и публикой. Я никогда не волновался, у меня всегда было ощущение счастья, что я доживу до той секунды, когда смогу выйти и начать играть.
Его тонкий резной профиль словно светился на фоне темной плещущейся воды. Таким я и храню его в памяти. И очень по нему скучаю.
"ПОТОМУ ЧТО Я - БЕРНСТАЙН!"
Впервые Володя играл с Бернстайном в начале восьмидесятых годов в Зальцбурге. В день рождения Моцарта они играли его концерт. Сначала Спивакова долго не выпускали на фестиваль, не давали визу. Помню, он просидел в министерстве культуры до часа ночи в ожидании паспорта. Пил чай то с вахтером, то со сторожем. Паспорт привезли только ночью после звонка от Бернстайна. В конце концов Володя все же уехал.
Вернулся он безумно воодушевленный, привез аудиокассету с записью и рассказывал, что его потрясло, как репетировал Бернстайн. Сначала пришел послушать Володину репетицию с пианистом. Старого концертмейстера Бернстайн останавливал во вступлении несколько раз. Пианист робко заметил, что он же не оркестр и не ему играть на концерте. Но Бернстайн заявил, что он не может слышать такого вступления, поскольку это его раздражает. Володя жутко перенервничал, ожидая, что же будет, когда начнет играть он сам. Но Бернстайн слушал его внимательно, закрыв глаза, практически не останавливая. Волнение отступило, потому что он почувствовал: Бернстайну понравилось.
Они стали разбирать темпы, началась первая репетиция с оркестром. В одном месте Бернстайн спросил, почему Володя так тихо играет тему. Володя ответил, что хотел бы слышать гобои. "Интересная мысль, надо записать (а при нем всегда сидела куча ассистентов, один с полотенцем, другой с партитурой, третий с карандашом), выделите, пожалуйста, пианиссимо".
Потом в финале Бернстайн попросил солиста сыграть какие-то безумные штрихи - всё наоборот. В перерыве Володя спросил маэстро, почему. Тот ответил: "Because I am old and my name is Leonard Bernstein"*. Володя знал, что он-то сыграет, но что оркестр может не потянуть. И действительно, когда дело дошло до финала, в оркестре началась полная неразбериха. Бернстайн заявил:
- У меня все получается, у солиста - тоже, значит, у вас тоже должно было получиться, господа.
Возражений никаких не возникло.
Концерт, видимо, был редкий и незабываемый. Когда я дала послушать запись своему папе, он, слушая, плакал и сказал:
- У тебя гениальный муж, я только боюсь, что он все разменивает себя.
Мой отец считал, что Володе нужно больше выступать соло, нежели придумывать всякие смешные штучки с "Виртуозами Москвы". Он, конечно, был прав.
Володя с Бернстайном очень подружились, никогда в жизни он не чувствовал себя на сцене с дирижером так комфортно. "У меня было ощущение, что расправились крылья и я парю, как птица. То есть я набрал высоту и просто лечу. Так звучал оркестр, такие были аккомпанемент, атмосфера и настроение, что я не играл, а парил. Меня посетило такое ощущение счастья и одновременно отчаяния, что я прибежал в артистическую, заперся и плакал. Когда я немножко успокоился и закончилось второе отделение, пришел Бернстайн. Он сказал мне слова, которые я даже сам себе не могу повторить - мне неловко повторять то, как он охарактеризовал мою игру".
Володя попросил Бернстайна подарить ему что-нибудь на память. Маэстро стоял с дирижерской палочкой. И он отдал ее Володе:
- Может быть, пригодится.
Это обыкновенная палочка, с нее облезает белый лак, пробковую ручку Володя, вовсе не мастеровитый человек, много раз подклеивал. Ей уже 17 лет. И Володя с тех пор всегда дирижирует палочкой Бернстайна.
Потом они встречались неоднократно, музицировали. Когда "Виртуозы Москвы" в конце восьмидесятых гастролировали в Израиле, Бернстайн, бывший там же, пришел на репетицию и обещал, что они обязательно сделают что-нибудь вместе с Володиным оркестром.
Я же познакомилась с Бернстайном совсем незадолго до его смерти в 1989 году. Мы были в Нью-Йорке с маленькой Катей, которая, как водится, заболела. У нее поднялась высоченная температура. Вечером Бернстайн дирижировал в Линкольн-центре оркестром Нью-Йоркской филармонии, и нам оставили билеты. Мы в последние минуты бежали под дождем на концерт, благо было недалеко.
Не могу забыть того ощущения электричества, которое исходило от Бернстайна-дирижера - какое-то свечение, электрический ток от кончика палочки, от спины, от жеста. Я такого никогда не встречала, мне даже казалось, это плод моей фантазии. Мне доводилось видеть многих мастеров, каждый из которых был по-своему уникален: Лорин Маазель, Клаудио Аббадо, Евгений Светланов, Юрий Темирканов. Но в Бернстайне было что-то магическое. Казалось, что спина гуттаперчевая, без позвонков. Любой жест был самой музыкой, которая исходила из кончиков пальцев, палочки, спины. В программе были "Ромео и Джульетта" Прокофьева и Чайковского, "Франческа да Римини" Чайковского.
Мы пошли за кулисы. К Бернстайну стояла длинная-длинная очередь. Я выглянула из-за чужих спин и увидела человека в майке, с полотенцем на шее, в ковбойских сапогах, с бокалом виски. С каждым он обстоятельно разговаривал. Сразу пахнЇло родным Большим залом Консерватории. Он - из тех артистов, которому приятно общение после концерта. Видно было, что не все визитеры знакомые. На Западе такое нечасто встретишь, даже считается неприличным. Максимум - придет парочка своих людей. Когда наши иностранные знакомые стесняются зайти к Володе после концерта, я порой даже настаиваю: если к артисту после концерта никто не зашел, это очень тяжело пережить.
Подошла наша очередь. Бернстайн не знал, что Володя женат. Поэтому на меня даже не взглянул поначалу. Притянул к себе Вову, стал его обнимать, потом схватил за руку, целуя тыльную сторону ладони, приговаривал: "Gold hands"*. Я стояла и думала, как жаль, что нет фотоаппарата. Тут Володя представил меня:
- Ленни, познакомься, это моя жена.
Бернстайн скривил мину, посмотрел оценивающе, разочарованно спросил:
- Ты разве женат?
Володя предложил ему сыграть большой концерт. Тот отказался:
- Видишь, какая у меня подагра на руках?
Действительно, суставы были изуродованы болезнью. Он стал покусывать эти шишки, приговаривая:
- Видишь, какая гадость? Давай так: в первом отделении я дирижирую - ты играешь Моцарта, во втором - наоборот. И еще что-нибудь придумаем.
Хотели сделать это в Вене, в Зальцбурге. Но вскоре Бернстайн умер.
Мы вышли из зала, перешли под дождем площадь и отправились в китайский ресторан. Я помню то ощущение блаженства и счастья, когда ты понимаешь, что этот момент с тобой останется навсегда. Что это не просто посиделки, дружеский ужин, а что-то особенное. Разговор, естественно, шел о музыке. Бернстайн говорил только о музыке - его ничего больше не интересовало. "Моя религия это музыка", - говорил он о себе. Теперь эта площадь в Нью-Йорке, этот квадрат, который мы пересекали практически под одним зонтом, носит его имя. Он присматривался ко мне (я тогда еще очень неважно говорила по-английски):
- Как тебя зовут?
- Сати.
- Что такое Сати, это связано с Эриком СатJ?
- Нет, сокращенное от армянского имени Сатеник.
- А что такое Сатеник?
- В переводе означает янтарь.
- Володечка, ты не зря на ней женился.
Ведь Бернстайн - в переводе янтарь.
Для меня эта встреча незабываема. Для Володи же, я знаю, из всех музыкальных встреч эта была номер один по значимости и по полученному заряду. Володя вовсе не фетишист, это мне больше свойственно привязываться к дорогим мне предметам и возить их за собой. Но палочка Бернстайна, палочка с патиной времени для Володи талисман. Если он не может ее найти, начинается дикая паника. Намоленная палочка.
ЗАПАХ ЖЕНЩИНЫ
Знакомство наше происходило постепенно. Володя много исполнял произведений Родиона Щедрина, они дружат и любят друг друга давно. В начале восьмидесятых "Виртуозы Москвы" в увеличенном составе сыграли "Кармен-сюиту". Потом они исполняли в концертном варианте "Даму с собачкой" во Франции на фестивале. "Виртуозы" играли, Майя танцевала. В спектакле всегда присутствовала собака (шпиц), и с ней на сцене было немало хлопот. Собака постоянно убегала и однажды рванула за кулисы. Майя, пританцовывая, пошла за ней, поймала собаку и стала гулять с ней между музыкантами, как между кустами.
Кто-то может позволить себе называть ее "Умирающего лебедя" вечно живым лебедем - люди любят низвергать богов, смеяться над бывшими кумирами. Меня же всегда восхищают талант и то, как человек умудряется побеждать время. Плисецкой вообще дано связывать воедино прошлое и настоящее. Рядом с нами существуют еще проводники былого. Если вспомнить, когда Майя начинала танцевать и уже была королевой, - это же совершенно другая эпоха. Есть фотографии Плисецкой с Шагалом, Спесивцевой.
Я схожу от нее с ума, когда ее вижу. Я знаю, сколько ей лет, но не могу осознать этого, когда с ней общаюсь. Она настолько женщина, женщина во всем нежная, вздорная, сексуальная, скандальная - разная. Я понимаю, как она кружила головы, как в нее влюблялись. На фотографиях Ричарда Аведона она настолько хороша, что, кажется, с такой улыбкой она могла бы и не танцевать вовсе. Необыкновенная ее шея, осанка, стать создают поразительный контраст с какой-то сермяжной правдой, присущей ее натуре. Для меня она - существо эпохи Ренессанса. В ней заключена необыкновенная гармония. Как и для человека Ренессанса, для нее важны физическое здоровье, любовь, красота. Ни в одной балерине нет такого эротизма, как в Майе. Французы называют это "чувственным эротизмом".
Майя может быть резкой и в то же время очень нежной и трогательной. Она редчайший бриллиант, которому место в Алмазном фонде. Заработав для России немало славы и денег, Майя никогда не была меркантильной. Многие годы они живут в Мюнхене в съемной квартире. Скромная обстановка, масса книг и нот, на кухне - клееночка в желтую клетку. Быт Майю, в принципе, никогда не волновал. Как-то к ее дню рождения я купила картинку Эрте, понравившуюся мне в Дрюо, балеринку в розовом платье. Майя отреагировала своеобразно:
- Начну наконец собирать живопись. У меня нет никаких коллекций.
Майя - человек абсолютно не от мира сего. Они с Щедриным обожают свой дом на хуторе в Литве, в Тракае. Там она ходит в сапогах по грибы, сама их солит. А в Москве - квартира, о которой я все время вспоминаю, когда слышу сюиту, написанную Щедриным для "Виртуозов". Одна часть в ней называется "Тараканы по Москве". Он писал, наверняка думая об этом доме на Тверской напротив гостиницы "Минск". Дом роскошный, но насквозь весь прогнивший, с теми самыми тараканами.
Всю жизнь Майя живет только своим делом. Вне балета ее ничего не интересует. Лет двенадцать назад мне довелось стоять в кулисе, когда она танцевала "Лебедя". В принципе я знаю, что балет - искусство, которое смотрят издали. Вблизи, по идее, смотреть нельзя. Видишь не красоту, а работу тяжелое дыхание, пот, слышишь стук пуантов. Так вот, на выступлении Майи в Париже в театре Пьера Кардена "Espace Cardin" я стояла буквально в пяти метрах от нее. Меня потрясло, что вблизи я не увидела швов. Линии плавно перетекали одна в другую, один жест предварял другой. Все казалось просто, движения были рассчитаны, не было ничего лишнего. Ее танец настолько чист, что его можно смотреть с любого расстояния.
Потом мы стали чаще видеться. Она прилетала с Щедриным на исполнение "Музыки для города Кетена". В этот период она вдруг оказалась не звездой Майей Плисецкой, а женой композитора Щедрина, чем очень гордилась. Не знаю, какова была их семейная жизнь на протяжении многих лет, но все те годы, что я их наблюдаю, мне кажется, они абсолютно дополняют друг друга. Щедрин - отдельная история. Это мудрая, взвешенная личность. Майя - пламя, а он, наверное, вода. Вода сильнее всего, она точит камень и тушит пламя. Мне кажется, у Майи есть какой-то комплекс по поводу того, что в России Щедрина слишком часто называли мужем Плисецкой. Ее восхищение Родионом, как она называет его Родей, безгранично. За мужа она готова перегрызть глотку. Он действительно неординарный. Его партитуры можно вставить в рамку и повесить на стенку такой красоты и стройности написанное им от руки. Это даже не почерк, а каллиграфия. Щедрин настолько красиво укладывает музыку на бумаге, что этим любуешься.
С Майей у меня была неделя близкой-близкой дружбы. Бежар пригласил ее в Париж в 1995 году танцевать в балете по японской легенде "Курасука". Майя выступала с его труппой и Патриком Дюпоном. Приехав, она сразу позвонила. Только что вышла ее книжка по-французски. Майя не говорит ни на одном языке, кроме русского. Была очень возмущена тем, как в "Галлимаре" издали книгу весь тираж был плохо сброшюрован. К ее приезду приурочили презентацию книги, а она переругалась со всеми - не так перевели, не так склеили, не ту фотографию поставили. Она просила меня прочесть на французском. Я всю ночь сверяла, переведено было шикарно. Тут она успокоилась.
Я стала ходить к ней на репетиции. Понимая, что мне с ней безумно интересно, она тоже не хотела со мной расставаться. Родион в Париж еще не прилетел. По окончании репетиции мне надо было идти в школу за старшими дочерьми, и Майя вызвалась пойти со мной.
- Майечка, вы устали.
- Нет, а что мне делать, я в Париже одна, знаю весь Париж, но никуда не хожу, потому что не говорю по-французски.
И я иду с ней в школу и думаю: "Надо же, Майя Плисецкая идет со мной забирать детей из школы". В осеннем пальто, в ботиночках, ноги наверняка болят. Встретив девочек, возвращаемся домой. Майя говорит:
- Танька - моя, ноги шикарные, отдавай в балет.
Катьку же, старшую, наоборот, сразу отбраковала. Забегая вперед, скажу, что у старшей сейчас ножки хоть куда! Потом ей понадобилось зайти в косметический магазин за ночным кремом. У меня неподалеку маленькая парфюмерная лавка. Куча народу, на нас никто не обращает внимания. Майя, потеряв терпение:
- Ты им скажи, пожалуйста. Я этого никогда не делаю, но ты скажи, что обо мне написано в сегодняшнем номере "Фигаро". А я пока сяду.
Они страшно засуетились - пришел большой клиент. Мы вышли с огромной сумкой. Майя взяла все предложенные кремы Эсте Лаудер. Меня тронуло, что эта женщина, которая, по идее, может позволить себе все, что душа пожелает, смутившись, предупредила меня:
- Ни слова мужикам о том, сколько все это стоило. Договорились?
Вернулись домой довольные, она попросила меня подписать на коробках по-русски, что когда мазать - утром, вечером, под грим, смывать и так далее.